Может потому я увидел эту красоту, что проснулся сегодня раньше обычного. Бабушка моя, Ефросинья Малаховна, разбудила, чтоб отправить в лес по грибы.
-Чай не больно-то ты городской, Петруша. Каждый год у меня лето проводишь. Пора бы попривыкнуть с зарёй подыматься да за грибочками али по ягодки топать. Они сёгоды рано поспели…
Бабушка завертелась около печки, завела квашню. А пока я ходил во двор умываться, уже успела налить в деревянную кружку молока.
-Пей, Петруша. Уж когда из лесу придёшь, я тебя пирогами накормлю, с брусникой. Поди, не любишь рано вставать? Эх, молодо-зелено…
-Не ворчи, бабуля. Сходи лучше в сени, принеси корзину самую большую. Ну, ту, что дед плёл.
-Куды тебе! Ты бы хоть лукошко набрал. Не по себе сук рубишь, Петро Григорьевич. – Бабушка усмехнулась и на лбу у нее выступили мелкие моршинки.- Чтобы дедову корзинку насобирать, надо весь день по лесу шастать. А у тебя терпенья не хватит. Ты в отца своего – егозень добрая. Он тоже в твои года старшим неохотно помогал. Всё по деревне носился да с Катюшей, поповой дочкой заигрывал.
-Вырос я уже, бабушка. Мне не до игр – экзамены скоро. В институт буду поступать.
-Знаю, знаю. Семнадцать нонче справили. – Она задумалась, поглядела в окно и с грустью добавила. - Ох, да ступай уже с Богом! Куртку не забудь.
Я вышел из избы, а уже у ворот услышал, как бабушка затянула песню тихую, напевную и плавную, как колыбельная.
Я бодро топал по дороге. Холодный утренний воздух разбудил меня окончательно. Дедова корзина и вправду была велика. Я бы и сам мог в неё поместиться. Сплетённая ещё до войны, она стала последней вещью, сделанной его руками. Потом дед ушел на фронт и сгинул. Бабушка долго плакала и говорила, что он её первая и единственная любовь. Мне, тогда ещё шестилетнему, слова её были непонятны. «Как же так!? - думал я. – Любовь? Единственная? На всю жизнь?» В то время мне нравились сразу три девочки: Зина – внучка бабы Маши, моей соседки с третьего этажа, Ольга и Сашенька – две лучшие подружки, которые ходили со мной в одну группу в детском саду и были так хороши, что я не мог выбрать одну из них.
Лесок, в который я зашёл, находился совсем недалеко от деревни. Бабушка говорила, что вся округа с него кормится. И что самое главное, грибы и ягоды росли в нём по краям, а в самой чаще совершенно нечем было поживиться. «Так что, - прибавила она, - незачем в самую глубь лезть. По краюшку поброди, тем более что рано еще грибы брать, они маленькие совсем. Но чем быстрее заготовки начнём, тем лучше. Будет, что вам в город зимой отправлять».
Шурудя палочкой пёструю листву и подрезая перочинным ножиком толстенькие грибные ножки, я думал о предстоящих экзаменах, о поступлении в институт и о рыжей Лиде, бабушкиной соседке, молодой, красивой девушке, лет двадцати – двадцати пяти. Лида целыми днями хлопотала по хозяйству, а я, делая вид, что учу экзамен, подсматривал за ней через забор. Разглядывал её пухлые губки, румяное, как заря лицо, длинные волосы, заплетённые в тугую косу. Девушка эта завораживала и пугала меня одновременно. Она доила корову, колола дрова, топила свою маленькую баньку и напевала грустную казачью песню… Было в ней что-то грубоватое, заносчивое и мужицкое, глаза её горели ехидным огоньком, а руки были огрубевшими от работы.
Бабушка рассказывала, что родители Лиды умерли: маму свалил тиф, а отец, подобно нашему деду, погиб на войне, его убили в рукопашном бою где-то под Орлом. С тех пор Лидия живёт одна. Правда, до восемнадцати была на опеке у своей тётки Анны. Только не пришлась племянница ко двору. Анна сетовала на склочный характер Лиды. «Вот поэтому одиночкой живёт, - причитала бабушка, вынимая из печи хлеб, - хоть бы парень какой ей нашелся». Эти же самые слова говорила моя бабуля Лиде, та лишь бурчала в ответ:
-Чего это вы, Ефросинья Малаховна, лезете ко мне с парнями да с любовью? Нету этой вашей любви! Не-ту! Привязываешься, привыкаешь к человеку, как собачонка. Прикипаешь душой, прирастаешь сердцем, а он раз, да и отворачивается, али чего доброго помирает. Вот и вся любовь. Страдай потом да загнивай снутри. Лучше уж себе в угоду и в свободу жить. Вот я одна и ещё сто лет одна буду!
Бабушка только качала головой и причитала:
-Нельзя так, Лидия. Ох, нельзя. Бог он всё слышит и видит, накажет тебя за такие слова.
Разговор этот был тем летом, как раз на следующий день я уехал домой, в город. В этом году мне показалось, что Лидия стала ещё грубее. При встрече со мной она тихо, себе под нос бурчала: «Здравствуй». Потом поспешно отворачивалась и шла своей дорогой. Но глаза, её зеленые, как прибрежный ил, глаза, они искрилась, были доверху наполнены жизнью.
Пропели первые петухи, и в округе тут и там стали слышны удары топора, топот конских копыт и бряканье колокольчика, привязанного к мощной бычьей шее заботливой хозяйкой. Я поднял голову вверх, хотел увидеть небо, но раскидистые, густые кроны деревьев плотным куполом повисли надо мной. Вздохнув, я продолжил собирать, уже изрядно наскучившие мне, грибы. Я всё - таки не стал прислушиваться к бабушкиным советам и вскоре забрёл в самую чащу. Грибов тут и вправду не было. Зато стоял отличный пенёк, который так и упрашивал на него присесть, что я и сделал. Вдруг до меня донёсся шорох, потом ещё и ещё. Это были шаги. Я уже было подумал, что какая-нибудь деревенская баба, такая же запасливая как моя бабушка, решила пойти за грибами раньше остальных. Но к пригорку, отодвигая ветви и поглядывая на часы, вышел дворянин Николай Михайлович. Мне рассказывали, что он на самом деле из дворянского рода, а предки его, спасаясь от войны, бежали в эту деревню и остались в ней навсегда. У него есть огромная усадьба около реки и пара красивых гнедых, которых он сам выгуливает на лугу возле кузницы каждый божий день. Недавно я шел мимо и видел, как его семья завтракала на веранде. Накрытый белоснежной скатертью стол, посередине которого красовался букет лилий, был заставлен разнообразными тарелочками, блюдами, чайничками. А вокруг восседало всё семейство, очевидно в полном сборе: Николай Михайлович – во главе стола, по правую руку – его жена, суховатая, с маленькими черными глазками и черными волосами подёрнутыми сединой, а вокруг супругов сидели дети, пять абсолютно разных мальчишек и девчонок. Один из них, мальчик, очевидно, сильно болел, он окидывал всех грустным взглядом и потихонечку прихлёбывал чай.
Странно было видеть Николая Михайловича в лесу. Дело в том, что на нём был одет серый брючный костюм, мне редко у кого доводилось видеть похожие. Красивый, статный он совершенно глупо смотрелся посреди леса.
Дворянин тут же заметил меня:
-Здравствуй. Тебя ведь Петр зовут?
Я кивнул:
-Здравствуйте. Да. Петя.
-Ты Ефросиньи Малаховны внук? – недождавшись ответа, он продолжил. – Вырос, вырос. Помню, как ты, совсем маленький на рыбалку ходил мимо нашего дома. Бабушка твоя рассказывала мне, что никого с собой брать не хотел, а она за тобой следом бежала и подглядывала, чтоб в реку не свалился.
Я вспомнил, как умалял бабушку отпустить меня порыбачить и невольно усмехнулся. Николай Михайлович тоже подавил смешок.
-А вы за грибами? Давайте вместе собирать? – дворянин показался мне очень приятным.
Но Николай Михайлович тут же отказался:
-Нет, нет, что ты. У меня корзинки нет. Я ведь так, просто решил в этот лесок прогуляться прийти. А что ты в самой чаще делаешь? Здесь, говорят, и грибов-то никогда не водилось.
-Да заплутал немного, отдохнуть присел.
Дворянин посмотрел на меня и улыбнулся, глаза его тут же подёрнулись мелкой сеточкой морщин. В деревне говорили, что он давно уже справил полвека, но сохранил юношеский задор, и вообще был человеком мягким в общении и всегда готовым помочь.
-А знаешь что, Петя? Приходи ко мне во вторник попить чаю. Дети мои очень рады будут с тобой познакомиться, может быть найдутся у вас общие интересы. Не знаю, чем увлекается нынешняя молодёжь, но могу дать вам лодку. Покатаетесь по реке, посмотрите прекрасные пейзажи.
Мне было очень приятно это приглашение, поэтому я незамедлительно согласился. Затем мы распрощались и пошли каждый своей дорогой: мой новый знакомый в деревню, а я дальше по тропинке.
Вернулся домой лишь к вечеру, с трудом волоча дедову корзину, которая была доверху наполнена грибами. Бабушка всплеснула руками:
-Ну, Петька! Ну, даёт! Сколько грибов набрал!.. Грибник. Молодец, какой молодец.
Приятно было слушать эти похвалы. Расплываясь в улыбке, я отправился за коровой. Путь предстоял неблизкий. Скотина паслась на Медвежьем лугу, там трава всегда сочная и река рядом, но идти до него километра два. Чтоб не было скучно, взял в дорогу подсолнух, а потом замешкался у калитки, долго не мог отпереть её, когда, наконец, вышел, то нос к носу столкнулся с Лидией. Она шла из того леса, в котором я недавно разговаривал с дворянином, вертела в руках корзинку, до половины наполненную красной смородиной. На лице девушки играла широкая улыбка. Никогда раньше не видел Лиду такой. Глаза, блестевшие по ей одной понятной причине, смотрели вверх. Абсолютно не замечая меня, бабушкина соседка прошла мимо, оставив в напоминанье о себе терпкий аромат красной смородины. Забыв про подсолнух, лежащий на столбике у забора, я побрел по тропке.
В деревне говорят: «Корова на дому хозяйка». Если корова ладная, складная, много молока даёт и хороших телят рожает, значит, хозяева ёе люди работящие и бурёнку свою любят. А если «на ладан дышит», значит и в доме всё «на ладан».
С такими мыслями дошёл я до медвежьего луга. Пастух, Савкин дядя Яша, щурясь от закатывающегося солнца, подошёл ко мне, протянул широкую, как лопата, ладонь:
-Здорова, орёл. Ща твою коровушку кликну! Марфа! Марфа! Ма-а-арфа Кузьми-и-инична!
Зазвенел колокольчик, Марфа потихоньку побрела к нам. Почему Марфа Кузьминична? Этот же самый вопрос я задал недавно бабушке. Она хмыкнула, подняла свои мудрые, похожие на омут глаза:
-Вот ты, Петруша, если будешь своего начальника уважать, как к нему будешь обращаться?
-Ну, на «вы» и по имени отчеству, конечно.
-То-то. Марфуша для меня тоже вроде начальника. Уж, очень я её люблю, а ещё больше уважаю, поэтому и кличу по имени - отчеству.
Солнце лениво тонуло в реке, мне казалось, что оно морщиться от холодной воды, поэтому закатывается неохотно, высовывает румяный бочок над синей рябью Онежки и гордо прощается с землей.
Мы с Марфой шли у самой кромки воды, когда она неожиданно остановилась напротив заката. Очевидно, корова захотела пить, поэтому стала наклонять шею к голубой глади речки. Но мне на долю секунды почудилось, что наша Марфа клонится солнцу, его мощи, его непоколебимому величию.
Идя по узкой деревенской улице, я разглядывал дома: резные ставни, чудные горшочки с цветами и в каждом палисаднике обязательно, грустно наклоняясь, стоит берёзка. Бабушкин дом не был исключением. Его окна тоже прикрывала сень липких зеленых листочков. Эту берёзу посадил мой дедушка в год, когда родился папа. В день, когда берёза отметила своё пятилетие, деда забрали на фронт. Ещё через год, почти день в день, получила похоронку бабушка. Она называет березку своей самой большой печалью:
-Покуда растёт она у окна, будет со мной мой Васенька. Бывает, подует ветерок ночью, застучит ветвями в стекло, да так громко, что вздрагиваю я, чудится, будто дедушка твой вернулся и просит, чтоб пустили.
Уже сорок лет минуло этому дереву. А бабушка так и не выходила замуж больше. Сначала жила вдвоем с маленьким ребенком, потом папа мой вырос и уехал в город учиться. Так осталась бабушка совсем одна. Выйдет в садик, прижмется к берёзке и долго стоит, обхватив руками толстый ствол, а потом опять бежит хлопотать по хозяйству, вытирая фартуком покрасневшие глаза. Посмотрю на неё, и самому становится печально. Наверно, дед мой был самым-самым замечательным человеком на всём белом свете. Иначе, бабушка, чудесная моя бабуля не стала б горевать по нему почти полвека.
Лето в этом году выдалось тёплым. Оно словно баловало жителей маленькой деревни, делало всё, что только возможно для хорошего и изобильного урожая – на радость хозяйкам. Бабушка от зари до глубокого вечера пропадала на огороде, а я важно, воображая себя помещиком, расхаживал по двору и приколачивал, торчавшие тут и там гвоздики. Даже сколотил маленькую сараюшку, которая, как сестра – близнец, похожа была на собачью конуру. Окинув новую «надворную постройку» умилённым взглядом, бабушка пропела:
-Ну что ж, Петрушка. Буду в твоём сарайчике лопаты да грабли хранить…
Никак не мог я дождаться знакомства с семьёй Николая Михайловича. Она казалась мне последним оплотом городской цивилизации в этой глухой деревеньке и поэтому ещё более интересной. А я уже истосковался по дому.
Наконец, настал вторник. Денёк погожий и ясный. Природа была в самом цвету и, казалось, с удовольствием черпала нежный утренний воздух, шелестя, наполняла им свои зелёные легкие и с наслажденьем раскрывала всю свою прелесть навстречу восходящему солнцу. После обеда я отправился к реке. Там меня встретил Николай Михайлович с мальчиком примерно моих лет и девочкой худощавой, даже тощей, с прозрачно-незагорелой кожей и голубыми, как у отца, глазами. Дворянин громко и нарочито поздоровался, а потом принялся знакомить меня со своими спутниками:
-Вот это Ольга и Павел - мои дети. Сын отлично умеет грести, поэтому тебе не о чем беспокоится. Уверяю, Петя, ты получишь огромное удовольствие от этой водной прогулки. А после мы с Марией Васильевной ждём вас в доме. Приходите на чай. Отведаете её чудесной стряпни. В этом году яблоки просто чудо, поэтому пироги получаются, все, как на подбор, вкусные.
Он откланялся, чем привел меня в полное замешательство, надел чопорную шляпу и стал подниматься по пригорку, к дому.
Я незамедлительно попросил Павла дать мне одно весло. Было бы глупо и невежливо предоставить управление лодкой ему одному.
Мы отчалили от берега, и вскоре завязался разговор. Брат с сестрой принялись расспрашивать меня о жизни в городе, а я наоборот интересовался их семьей.
Я узнал, что в семье Жиловских шестеро детей, а самому старшему уже 26 лет и живёт он со своей семьёй в посёлке неподалёку. А самый маленький, Никита, едва научился ходить. Ольга, особа довольно романтичная, придерживавшая на протяжении всего нашего путешествия томик стихов какого-то французского автора, без устали повторяла, что родители её без памяти любят друг друга. И мама даже рассказывала ей о начале их романа и том, что более чем на день им не случалось расставаться. Я смотрел на её тонкие, похожие на летящую чайку, губы и думал, что все девчонки ужасно болтливы. Павел изредка ловил мой взгляд и неестественно, как- то по-младенчески, ухмылялся.
Вернулись мы ближе к вечеру. Солнце, завершив повторявшийся столетия обряд, погружалось в реку. Лодка взволнованно покачивалась и потихоньку прибивалась к покатому берегу. Я сошел с неё и помог Ольге выбраться. В нескольких окнах дворянского дома уже горел свет. А небо становилось черным от туч, хмурым и каким-то тревожным. Я поднял глаза вверх, и мне тоже стало не по себе. Нам пришлось поспешить, чтоб не попасть под ливень.
Диву даюсь, почему некоторые люди стараются окружить себя только новыми вещами, а другие просто души не чают в предметах старины? Жиловские как раз относились ко вторым. Огромный, как скала дом был полностью обставлен красивыми, редкими даже раритетными вещами. В каждом комоде, стуле, столе чувствовалась душа мастера, его твёрдая, уверенная рука. Мы прошли в гостиную, большую, с массивным обеденным столом, накрытым скатертью. Он занимал большую часть помещения, поэтому казалось, что за ним могут разместиться более двадцати человек.
За чаепитием я ближе познакомился со всеми членами семьи Николая Михайловича. Дети были абсолютно разными, но каждый, в большей или меньшей степени, походил на отца. Мария Васильевна, очевидно, была чем-то сильно расстроена. Изредка на её лице появлялась натянутая улыбка. Когда она наклонилась, чтоб нарезать пирог, я заглянул её в глаза, мне показалось, что они наполнены невыплаканными слезами. «Глупость», - подумал я. Как такая чудесная женщина, у которой дом большой, муж любимый, а дети счастливые, может носить в сердце глубокую грусть?
В этот вечер я нашел поистине интересных собеседников. Все старшие дети были начитаны и умели поддержать любой разговор. Даже Марья Васильевна повеселела и стала смеяться вместе с нами. Николай Михайлович тоже ни на секунду не оставался в стороне. И я снова ощутил в нём играющую, плескавшуюся через край молодость.
Часы пробили полдесятого. Я почувствовал, что уже засиделся в гостях, бабушка, скорее всего, сильно волнуется, да и на улице разыгралась непогода. Мои размышления прервала Мария Васильевна. Она многозначительно посмотрела на мужа и ледяным тоном произнесла:
-Николай, нам нужно кое-что обсудить. Прошу меня извинить, мы отлучимся ненадолго. Дети, развлеките Петю, а то он совсем заскучал.… Ещё раз прошу прощения, но семейная жизнь не терпит отлагательств.
Она поднялась из-за стола, задвинула дубовый, больше похожий на трон, стул, развернулась и молча пошла к выходу из гостиной. Стук её каблуков сливался с дождём, барабанившим по крыше дома. Николай Михайлович, с выражением крайнего удивления и озабоченности, отправился за женой.
Лиза, маленькая, с белокурыми волосами и вздернутым вверх носиком, одна из младших детей Жиловских, кашлянув, обратилась ко мне:
-Петр, отрежь, пожалуйста, пирог. Он вкусный, не правда ли? Наша мамочка чудесно готовит. Просто объедение!
Улыбнувшись, я взял ножик и стал неловко отрезать кусок румяного яблочного пирога. Вдруг рука дрогнула, нож подался в сторону и полоснул по пальцу. Я совсем не чувствовал боли, только неловкость и крайнее смятение. Что делать? Как быстро остановить кровь? Красная, липкая она быстро запачкала скатерть. Поднялась суматоха. Оля испуганно причитала:
-Ну что ж ты, Лиза, не попросила меня? Я бы и сама нарезала.
Паша, перекрывая своим голосом братьев и сестёр, сказал мне:
-Беги скорей в кухню. Повернёшь направо, там маленькая комнатка. В ней живёт наша няня, попроси её, пусть найдёт бинт и остановит кровь. Она хорошо обрабатывает раны. Я знаю. Сам не раз резался.
С трудом разбирая дорогу, я побрёл в указанном направлении. Нашёл узкой коридор. Стал открывать двери и заглядывать внутрь. Чья-то спальня. Веранда. Ещё спальня. Наконец кухня. Светлая, с кружевными занавесками на окнах, множеством тарелочек в серванте из тёмного, даже чёрного дерева. Я увидел две двери. Одна из них вела в комнату няни, за другой, очевидно, находилась кладовка. Приоткрыв первую, я увидел кроватку в углу, маленький аккуратный комод, прикрытый салфеткой и кресло-качалку. Няни не было. Решив, что ошибся, взялся за вторую ручку. Она была холодной и тяжёлой, поэтому никак не желала мне поддаваться. Приложив побольше сил, я всё же приоткрыл дверь и заглянул в щёлку. На меня тут же обрушился порыв ветра и свежий, неповторимо-деревенский воздух. Дверь вела на улицу. Меня настигло разочарование, потому что кровь никак не желала останавливаться. Я уже хотел закрыть дверь обратно, но тут услышал знакомые голоса. Непривычно громко и резко разговаривали друг с другом Николай Михайлович и Мария Васильевна. Дворянин успокаивал жену:
-Машенька, я знаю. Знаю, что неискупимо виноват перед тобой. Мне тяжело, но… прости, я ничего не могу с собой поделать.
У меня сложилось впечатление, что Мария Васильевна подавляет комок, словно боится заплакать на глазах у мужа.
-А знаешь, Николай, что самое невыносимое и глупое в этой истории? Ведь я всё знаю. О тебе и о… девушке. Это надо прекращать. Слышишь меня? Ты слышишь? Посмотри мне в глаза. Подумай о своих детях, им будет стыдно за такого отца! Мне тяжело это говорить, но выбирай: либо я, твой дом, твои дети и наш брак, либо она.
-Как ты можешь? Маша, Маша, прошу тебя!
-Господи, я даже на секунду не могла представить, что когда-нибудь потерплю такое унижение, такую мерзость от тебя. Ты просто убил, разрушил из-за минутного порыва семью. Нашу. Нашу чудесную, прекрасную семью… Ты изменил мне духовно. Ты полюбил другую. Я чувствую это. С первой секунды, сразу почувствовала. Помнишь, ты пришёл из церкви. Было воскресенье. Хороший, солнечный денёк. Я сразу поняла. Сразу…
Она зарыдала. Громко, будто ёй причинили невыносимую физическую боль. Мне было неловко присутствовать при этом разговоре. Но я не мог уйти, стоял, словно заворожённый, забыв про порезанный палец и капавшую на пол кровь. Внутри меня что-то оборвалось, разрушилось и сгорело, превратилось в маленькую серую горстку пепла.
Николай Михайлович кашлянул и тихо, почти шепотом, заговорил:
-Всё как ты хочешь. Я сделаю всё, что ты пожелаешь. Завтра я скажу ей. Оставлю её. Навсегда. Прошу, верь мне.
-Как я могу? Опять? Снова верить? Ты столько раз обманывал меня, год, целый год обещаешь забыть её, этому нет предела! Крепко полюбив, ты никогда не разлюбишь. Уж я-то знаю. Извини, но больше не могу терпеть этого.
Через щель в двери дождь безжалостно хлестал по моему лицу. Ещё сильней открыв створку, я увидел как фигура Марии Васильевны, едва различимая в темноте, всё сильней отстраняется от дворянина. Она ёжится и заматывается в шаль, подставляя лицо под капли, летящие с неба.
-Маша, ты заболеешь. Пойдём в дом. Я сдержу слово. Клянусь.
-Пожалуйста, запомните, Николай Михайлович, вы никогда уже не сможете вернуть былое доверие и уважение. Бог велит нам прощать и забывать обиды, но обиду, длиною в год, я забыть не смогу.
Застучали каблуки, ещё более грозно и остро отдаваясь в моих висках. Не помня себя от страха, я заспешил обратно в гостиную. Там меня ждали ребята.
-Ну что, перевезали тебе рану? – спросила Лиза, серьёзно сдвинув брови.
На пару секунд я растерялся:
-Да, да. Конечно. Послушайте, мне было очень приятно провести этот день с вами. У вас хороший дом, очень красивый и большой. Но мне надо спешить, бабушка заждалась, наверно.
Ольга улыбнулась:
-Приходи ещё, обязательно. Не забывай про нас. Ты очень весёлый мальчик, Петя, и с тобой приятно общаться. До встречи.
Дети Жиловских наперебой стали со мной прощаться. Я поспешно одел куртку и выбежал на улицу.
Пройдя быстрым шагом полпути, я остановился.
Сырая земля, уставшая впитывать в себя влагу, превратилась в липкую жижу. Мне казалось, что я стою в болоте. Вокруг никаких признаков жизни, только ветер. Он плутал в деревьях, путался в кронах и от этого жалобно выл, разрывал пространство и трепал мои волосы. Он толкал меня вперёд и грустно напевал какую-то мелодию. В домах не горел свет, очевидно, его отключили из-за непогоды, или оборвались провода на станции.
Кое-как добравшись до бабушкиного дома, я увидел, свечу. Она стояла на столе в кухонке и горела непривычным, почему-то красным светом. Мягким и нежным, словно маленькое зарево. Бабушка сидела около свечи, рядом стояла икона. Обращая на неё свой взор, шепотом читала «Отче наш». Обернулась, услышав скрип входной двери:
-Петя! А я уж молится за тебя начала. Думаю, где пропал, куда подевался? Может, заплутал с ребятами на реке, или случилось что. Ох, и напугал же ты меня.
-Не волнуйся. Всё хорошо. Я чай пил в доме у Жиловских.
Бабушка тихо, пригрозила пальцем в окно и, сердясь, обратилась к непогоде:
-Ишь, разбушевалась! И чего это она? Чего не хватает?.. Всё в руках Божьих, Петруша. Всё он решает, отец наш. Знала ли я, что проведу всю грешную свою жизнь в этой деревеньке? А ведь родилась-то в городе, папа мой врачом был, царство ему небесное, а мама швеёй трудилась. Ох, удивительные наряды кроила.… И достаток в доме был, и любовь, и радость, но однажды всё надломилось. В стране беспорядок – в семье беда. Так и оказались мы тут с родителями и сёстрами. Вот и живу, век коротаю.… Да чего я рассказываю, тебе и неинтересно совсем. Моя жизнь прошла, а твоя только началась. Молодой ты, Петя, несмышлёный ещё, но в этом и есть твоя прелесть, радость юности твоей.
Она продолжала смотреть в окошко, вглядываться во тьму и изредка креститься.
-Хоть бы усмирело к утру, – бабушка сняла платок, задула свечку и побрела в горницу укладываться спать.
…Дождь шел всю ночь. Он - то накрапывал, то припускал так, что казалось, начинается всемирный потоп. Проснувшись и заглянув в окно, я расстроился. Погода продолжала плакать медленно и жалобно, а потом зло и горько. Пускала с неба прозрачные капельки, которые растворялись в свете дня. Бабушка зашла в избу, посмотрела на меня и пробурчала:
-Не люблю дождь. Он когда идёт, жизнь длиннее тянется, нудной становится и мокрой. Не в огород путем выйти, не корову выгнать. Вон у бабы Шуры коровёнка-то шею себе свернула. Выпустила её хозяйка пастись в дождь, а Белянка по крутой дорожке пошла, оступилась и всё. Прибралась бедная, - она перекрестилась и, гремя чашками, стала накрывать на стол.
Завтракали молча. Слушая, как тикают часы, я вспоминал о вчерашнем везите к Жиловским. Отчего, сам того не ожидая, я поспешно выбежал от них? Мне стало стыдно за подслушанный разговор? Да. Мне стало стыдно и невыносимо больше находится в стенах большого дворянского дома. Теперь он казался нарочито большим, а его хозяева нарочито приветливыми. На моем указательном пальце алела полоска запекшейся крови. Стоило мельком взглянуть на неё, и в голове мигом всплывали неприятные события. Слова, которые бросала в лицо Николаю Михайловичу жена врезались в память и звенели в моём мозгу, не давали покоя. Я вспомнил, как дворянин успокаивал Марию Васильевну, как с трудом прошептал: «Всё как ты хочешь. Я сделаю всё, что ты пожелаешь. Завтра я скажу ей. Оставлю её. Навсегда. Прошу, верь мне». Значит сегодня, сегодня решится судьба девушки, которую так любит почтенный дворянин, благочестивый отец семейства и уважаемый всеми человек. Её сердце будет разбито. Почему я в этом уверен? Если б не любила она Николая Михайловича, то никогда не стала бы разрушать дом и быт, семью, существующую в мире и согласии.
-О чём задумался, Петруша? – бабушка серьезно посмотрела на меня.
-Послушай бабушка, как приходит счастье? Что это, и что оно собой представляет? Любовь, а может быть крепкую семью?
Бабушка задумалась, но продолжала смотреть на меня, словно ответ на этот вопрос был прописан в моих глазах.
-Жизнь. Она, она окаянная и есть счастье! Самое огромное и необъятное на всей планете. А для меня, ты счастье, Петруша, ты мой дорогой внучок. То, что могу я вот так сидеть и смотреть на тебя. Радоваться, тому, что ты подрастаешь и становишься опорой моей, моим главным смыслом в жизни, а значит – главным счастьем, – бабушкины глаза наполнились слезами. Слёзы не текли, они стояли, как два огромных озера и мне казалось, что в них отразился целый мир. – Ну, что же ты не ешь? Давай-давай, стучи ложкой побыстрее и не смотри, что на улице непогода. У нас всё равно дел три охапки.
-А что за дела, Ефросинья Малаховна? – я приосанился, приобрел насмешливо-серьёзную позу.
-У, чертяга, прости Господи! – бабушка махнула на меня кухонным полотенцем. – Что, что? В деревне всегда дел навалом. Хоть денно и ношно спину гни, а всех не переделать. Я на огород пойду, а ты дружочек до леска, в котором давеча грибочки брал, прогуляйся, веничков навяжи. Сегодня баню растопим, попарится нечем, старые совсем исхудали.
-Уже собираюсь.
Я поблагодарил бабушку за завтрак и пошел одеваться. Дорога не близкая, а на улице холод, как осенью: ветер утих, но дождь накрапывает, никак не желает остановиться и передохнуть.
Голова моя закружилась, едва я вышел из избы на улицу. Воздух был так свеж и чист, как бывает всегда после долгого, сильного ливня. Сделав усилие над собой, осторожно вдыхая, потопал я по деревенской дорожке. Ребятня, довольная разлившимися ручьями и непроходимой слякотью, пускала кораблики по многочисленным «рекам». Дети всей гурьбой бежали за ними вслед и наперебой кричали имя хозяина газетного парусника, который должен первым приплыть к телеге около дома пастуха дяди Яши.
-Витькин! Я ж вам говорю его, его. У Лешки вон какой доходяга, из прошлогодней газеты сделан, а у Витьки новехонький! – кричал рыженький чумазый мальчишка.
-Нет. Лешка мастер. Он мне куклу починил. Его кораблик первым будет! – не соглашалась девочка в зелёненьком потрепанным временем пальтишке.
Да, у каждого человека своё детство. У кого-то оно быстро проходит, так, что кажется и не было вовсе, а у других тянется долго, но я твердо уверен в одном: оно никогда не забывается. Человеческая память удивительна, она не сотрёт любимые игрушки и первого друга, с которым когда-то, втайне от мамы, вы разводили костёр и строили невероятные домики на деревьях. Она не уничтожит правила невероятных игр, которые сейчас кажутся смешными и не даст забыть дом, в котором вырос, людей, для которых твой первый шаг не просто преодоление, а нежное воспоминание. Вот этим прекрасно детство. В этом его главное предназначение – освещать жизнь человеческую.
Лес стоял тихо. Ветер не шевелил, не затрагивал его крон. Он только мягко и небрежно прогуливался по полянке, на которую я вышел, чтоб нарвать берёзовых веток. Они были скользкими, не желали поддаваться, поэтому я завозился надолго. Через час охапка зелёной листвы стала большой, я засобирался домой, в деревню, но вдруг услышал странные звуки. Решил, что какой-нибудь маленький зверёк шуршит мокрой травой - ищет убежище или еду. Не обратив на это внимания, продолжил рвать упругие ветви. Насторожился я тогда, когда почувствовал чьё-то присутствие, обернулся и обомлел – прямо подле меня, вытирая опухшие глаза и отводя взгляд в сторону, стояла Лидия. Почему девушка плакала? Что случилось с ней в этом лесу?
-Лидия, тебе плохо, что с тобой произошло? – мне захотелось чем-то помочь, успокоить плачущую соседку. Но она даже не дала договорить. Только замахала на меня руками, что-то прошептала и разразилась новыми рыданиями.
-Послушай, давай я помогу тебе дойти до деревни? – бросив ветви, мешок и бечёвку, я поспешно засобирался.
Слёзы текли, не останавливались, а Лида только махала руками и, тихо шепнув:
-Не надо ничего. Сама, - побежала в сторону дороги.
Она подняла юбку, обнажив белые лодыжки, ускоряла шаг, падала, вставала, но не останавливалась ни на секунду. Не успел я опомниться, а где-то вдалеке уже мелькала рыжая Лидина головка, развевалась от быстрого бега тугая казачья коса. Без сил опустился я прямо на сырую траву. Задумался. Какая беда так растрогала, казавшуюся мне каменной, душу Лидии? Нет ответа. Не знаю, что могло стоить таких нескончаемых, болючих, соленых слез. Не знаю.
Запихнув берёзовые ветви в мешок и обвязав его тугой верёвкой, отправился я в деревню. Шел медленно, но старался успеть к обеду. Бабушка хотела затеять стирку, нужно помочь.
С трудом донеся тяжёлый мешок, сбросив его в бане, я стал носить с реки воду. Онежка разлилась, маленький мостик утопал в мутноватой воде. А мне всё равно приходилось вставать на самый его край, чтоб набрать большое ведро. Бабушка полоскала бельё прямо в ограде, она сняла куртку и осталась в тонкой белой сорочке, заправленной в цветную юбку до пят. От горячей воды в тазу шел пар, он поднимался и от бабушкиных рук. Ей было жарко, поэтому она то и дело стирала со лба пот и поправляла платок, выбившиеся волосы, поглядывала на меня и задорно напевала песню:
Ой, а коли любо жить,
Коли любо добровать,
Тут и голову сносить,
Жизнь не страшно потерять!
В нашу ограду, запинаясь и зыркая бешеными глазами, влетела Галина, вторая бабушкина соседка, всегда спокойная и тихая, женщина смотрелась неестественно, она, то открывала, то закрывала рот, дыхание её было прерывистым, каким-то тревожным. Бабушка нахмурила брови, взяла полотенце и протёрла мыльные руки. Наконец, Галина совладала с собой и громко, со страхом в голосе сказала:
-Ефросинья Малаховна, свят Господь, Лида, Лидия-то повесилась!
Ведро выскользнуло из моих рук. Минуту я стоял в оцепенении, а потом, что есть мочи, ринулся в соседний двор. За мной побежала бабушка и Галина, продолжавшая причитать:
-Я-то… я зашла, думаю, попрошу у… Лиды сито, моё совсем… прохудилось, а детишки… стряпни захотели… просят, целон день… Помоги, спаси, отец небесный. Ой, мамочки мои родные.
Мы зашли в горницу. Посредине, к крючку от висевшей когда-то люльки, была привязана тугая веревка, а в петле - тело Лидии. Глаза её были закрыты, мне показалось, что девушка приняла смерть смиренно, покорилась ей. Тугая рыжая коса вяло и тяжело спускалась до талии. Я отвернулся, не в силах смотреть на угасший, истлевший огонёк жизни, выглянул в маленькое окошко – на улице светило солнце, оно положило тонкую полосу желтого света на пол в горнице и на крохотную табуреточку, сиротливо лежавшую подле Лиды. Бабушка сидела у печки, держась за сердце, читала молитву, а Галина убежала звать людей. Мои глаза наткнулись на стол, который стоял в конце комнаты, на нем белел листок бумаги, свернутый пополам. Подойдя поближе, я увидел выведенную аккуратным почерком надпись: «Николаю Михайловичу Жиловскому». Быстро, чтоб никто не видел, спрятал записку в карман куртки. Всё встало на свои места.
Жизнь проходит быстро. Мы тысячу раз говорили об этом с бабушкой, и постоянно разговор сей оканчивался одними и теми же словами: «Не успела оглянуться, а уже старуха. Кажись, недавно с коричневой сумочкой в школу топала, а уже с ситцевой котомочкой еле-еле до булочной добираюсь. Печально. И только печаль остаётся, больше ничего. Может, приветит меня Господь, наполнит душу светом и тишиной, чтоб не разбилось сердце, чтоб не стало чёрным… Только с ним жду встречи. Хочу счастливой быть, навсегда…»
Не открывая записку, припустил я к дворянскому дому. В моих ушах еле-еле слышимо, но мелодично плакала музыка. Я не понимал откуда она, наверно из моего сердца, да и не важно вовсе, просто слушал тихие, грустные ноты, слушал, а ноги сами несли к Николаю Михайловичу. Вот уже и ворота. Стучу со всей силы по резным створкам. Навстречу мне вышел Гришка, конюх Жиловских.
Задыхаясь и глотая окончания слов, я закричал:
-Быстро… Быстрее зови хозяина… Николая… Михайловича… Давай! Ну-ну, чего смотришь!
Гриша оторопел:
-Дак вы это… в дом проходите.
-Нет, я подожду здесь.
Испуганный мужик убежал, озираясь по сторонам и крича во всю глотку:
-Николай Михайлович, вас… к вам пришли там!!!
Секунды превратились в вечность. Я запустил руку в карман, как будто боялся, что письмо может испариться. Нет же, вот оно, последнее Лидино послание дворянину, не знаю, что в нём может быть, но точно уверен – что-то важное.
Наконец, заскрипела калитка, и появился Николай Михайлович в холщевой рубахе, закатанной до середины руки, с приветливой улыбкой на лице.
-Здравствуй, Петя. Уж, извини, жена стирает, вот я взялся помогать, поэтому вид не ахти…
Бесцеремонно перебив дворянина, я протянул:
-Да, да мы с бабушкой тоже сегодня стираем… - моментом всплыли в моей голове жуткие, печальные события: вот вбегает в наш двор Галина, вот падает и разливается по земле ведро, которое я держал в руках, вот тело Лидии, вот записка, найденная…
-Что-то случилось? Тебе нужна помощь? Гриша сказал, что ты срочно, немедленно меня требуешь, но почему-то застыл, Петр, едва я появился на твоих глазах?
-Нам надо, что-то обсудить, вернее серьёзно поговорить, давайте отойдём, спустимся поближе к реке, - меня моментально бросило в жар, вздохнув и набрав побольше воздуха, я обронил:
-Пойдёмте, - и двинулся вперёд.
Погода наладилась. Как и прежде над Онежкой расправила разноцветные крылья радуга, солнце заиграло в речных волнах, а зеркально-чистая гладь нежно отражала его лучи, покрывалась рябью от легкого ветерка, радовала глаз спокойствием, безмятежностью полной гармонией. Мы присели на траву и замолчали. Я уставился в синеву Онежки и зашуршал запиской:
-Вот, - посмотрев в глаза Жиловскому, добавил:
-Возьмите, это для вас.
Руки Николая Михайловича задрожали, и он выхватил у меня свёрнутый пополам листок. Повертел его, не раскрывая, потом долго смотрел на выведенные Лидиной рукой инициалы, и, направив на меня испуганные, влажные глаза, спросил:
-Умерла?
-Да.
Дворянин, обессиленный, сначала смотрел в одну точку, а потом, уронив голову на колени, зарыдал. Я принялся вертеться из стороны в сторону, глядеть, чтоб никто ненароком не увидел нас, сидящих у реки.
-Как же, как же так! Она светом была, моим последним светом, а теперь угасла. Я виноват. Не смог отказаться, не смог пойти за любовью, отправиться за ней следом, не различая дороги… Дурья моя, старая моя башка! Нет больше Лиды, нет радости. Если полюбишь, Петя, да так, что не только голова, а само сердце твоё будет думать только об этой любви, бросай всё. Слышишь? Всё бросай. Не отказывайся, никогда не отказывайся от человека, для которого ты целый мир и который является планетой для тебя, - он открыл листок и стал читать, вглядываясь в каждую строчку и вытирая глаза рукавом рубахи. Я сидел молча.
-Возьми, я хочу, чтоб ты забрал это себе, - Николай Михайлович протянул мне Лидину записку.
-Зачем? Боитесь, что жена узнает? – я сдвинул брови.
-Нет. Ты сам прекрасно убедился, что она знает всё, когда подслушал наш разговор на веранде.
Мне вновь стало стыдно:
-Но как вы…
-Как узнал? Дети сказали, ты сильно порезал палец. Когда я шел в дом, то сразу понял о твоём присутствии – около двери была небольшая лужица крови.
-Простите, я не должен был…
-Пустое, Петя. Не нужно извиняться. Возьми письмо. Прочитай, если захочешь. Это хорошо, что ты принёс его. Это очень хорошо, - Жиловский поднялся и, тяжело переставляя ноги, пошёл к дому. Оставшись в одиночестве, я долго не решался открыть листок. Всё сидел и слушал, как отбивает барабанную дробь кузнечик, как шелестит прибрежная осока, когда по ней крадётся ветерок.
«Здравствуй, Коленька.
Здравствуй и прощай, мой ясный свет. Прочитаешь ли ты это письмо или канет оно в людскую молву – не знаю. Знаю только, что всегда любила тебя одного. Ты моё счастье необъятное, то, которого я не смогла достигнуть. И теперь не боюсь я смерти, не робею перед ней, страшусь того, что никогда не увижу тебя боле, не взгляну в твои глаза. Помнится мне первая наша встреча. Она будет греть твою душу до конца дней, я знаю. Будет греть так, как греет меня. Знаю я так же, что никогда не попаду в чистилище к Господу Всевышнему, потому что грешница. Обрекла семью твою на страдание, трепала Марии Васильевне душу целый год, не давала твоей бедной жене покоя.
Сегодня в лесу, когда ты говорил мне, что вынужден оставить, разорвать нашу, причиняющую всем боль, связь, я увидела в твоих глазах главное – любовь. Не ту, о которой говорят словами и не ту, которая доказывается самоотверженными поступками, а ту, которая находится в самом сердце, сидит там, пуская толстые корни, растёт, чтоб остаться в тебе навечно. И сейчас, навсегда прощаясь с тобой, самым дорогим для меня, я хочу сказать, что ни о чём не жалею, а даже радуюсь, ведь могу я похвастаться тем, что звала многоуважаемого дворянина Николенькой, целовала его мудрые глаза и держала за крепкую руку… Не стану подписывать письмо. Люди и так поймут, что написано оно угрюмой девушкой, никогда не привечавшей любовь, одиночкой, ставшей её рабой и прервавшей своё существование во имя продолжения этого чувства».
До своего отъезда в город я ни разу не видел дворянина. Говорили, что он заболел какой-то неизвестной болезнью, чахнет с каждым днём, а жена очень обеспокоенная его состоянием, часто вызывает врача.
Лидия похоронена на маленьком деревенском кладбище. Мы с бабушкой помогали её тетке Анне организовать похороны. А когда я рассказал Ефросинье Малаховне историю дворянина и Лиды, она долго по-стариковски причитала, потом отправилась в церковь, замаливать чужой грех и ставить свечку за упокой молодой соседки. Я несколько раз слышал, как бабушка тихонько, обращаясь к иконе шептала: «Упокой, Господи, душу рабы твоей Лидии…» - крестилась, целовала старый серебряный крестик.
Через неделю после похорон я уже поступал в институт.
Не знаю, что ждёт меня впереди, как сложится моя жизнь и насколько длинной она будет, принесет ли мне только радость или много огорчения. Но я твердо уверен, что хочу встретить хотя бы жалкое подобие той любви, которая настигла деревенскую девушку Лидию и чопорного дворянина Николая Михайловича Жиловского. А шрам, оставшийся на пальце до конца моих дней, станет напоминанием о том, что такую любовь существует. Не смотря ни на что…
(14)
