Ночью тьма священна, ей поклоняются и её ожидают. Но всякий раз, закрывая глаза вечером, мечтаем открыть их лишь утром, когда все тени и таинственность исчезнет, поддавшись влиянию предрассветных лучей.
Но сон, навеянный страхом и переживаниями, порой играет злую шутку с самым крепким и расчётливым умом.
Я не боюсь темноты, но тьма, незвано скользнувшая в мои сны, не может не страшить меня.
Я раз за разом оказываюсь босой на холодной мокрой земле, окружённой серым густым туманом, и зрение отказывает мне. Оно не исчезает совсем, но и помочь больше не в силах. В моей власти лишь шаг, а дальше всегда неизвестность.
Первым на волю просится крик, но голоса нет, связки стягивает обруч изо льда и стали. Так даже лучше, потому что я не уверена, что хочу услышать эхо, вторящее мне, или отчаяние, пропитывающие любые звуки, вышедшие из горла.
Первой не тронутой страхом мыслью я даю команду мозгу – закрыть глаза, затем глубокий вдох, с которым обруч, лишающий голоса, ослабевает, но не спешит исчезать. С выдохом возвращается здравый смысл, а с ним и первые команды, поступающие в почти полностью подвластное тело.
Я успеваю сделать пару шагов, бессмысленных, но необходимых телу, мышцы которого должны скинуть последние остатки страха. Именно тогда и появляются первые звуки музыки, ещё совсем тихие и едва различимые. Мне приходится медленно повернуться вокруг своей оси, чтобы разобрать, с какой стороны они раздаются. Выбрав направление, я медленно ступаю вперёд, раз за разом убеждая себя, что становлюсь ближе к спасению.
Туман, как живой, обнимает тело. Он хоть и кажется бестелесным, но в разы холоднее земли под ногами. Дымка то отступает, то сгущается так, что трудно сделать вдох. Отчаяние всё ещё плещется на краю сознания, стараясь затопить и без того тонкую соломинку мыслей.
Время, будто издеваясь, ползёт так медленно, что я рада отсутствию часов. Ноги тяжелеют от ходьбы и немеют от холода, но я стараюсь не обращать внимания.
Дрожь начинает сотрясать тело, постепенно поднимаясь вверх по конечностям, и звуки музыки смазывает стук зубов.
Я начинаю сомневаться, когда музыка становится невыносимо громкой, разбивая перепонки, отбивая молоточком ритм в подкорке. И туман, изводивший и обессиливающий, начинает редеть. Силы вдруг возвращаются в тело, и кровь разгоняет холод. Шаги становятся длиннее и быстрее, пока туман, отступив, не представляет глазам картину.
Музыка, приведшая меня, раздаётся теперь повсюду, пронизывает каждую клеточку тела, подчиняя мышцы себе. Душа в одночасье обретает крылья и начинает трепетать, но не от восторга, а от страха.
Я открываю глаза, и тени предстают предо мною. Тёмные, размытые, ужасные на вид и пластичные в движении, слитые воедино в бесовском танце, они то взмывают вверх, то, прирастая к земле, замирают в поклоне.
Движения их плетут узор, ритмичный, упрямый, завораживающий. И нет в ту минуту сильнее желанья, чем присоединиться к ним, стать частью этого безумия, Пляски самой Смерти.
(5)
